Неточные совпадения
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и
боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно
великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете
великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
Это подобно, как у
великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с
болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
— Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с
болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше
великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
Конечно, все мужчины испытывали эту первоначальную tristia post coitus, но это
великая нравственная
боль, очень серьезная по своему значению и глубине, весьма быстро проходит, оставаясь, однако, у большинства надолго, иногда на всю жизнь, в виде скуки и неловкости после известных моментов. В скором времени Коля свыкся с нею, осмелел, освоился с женщиной и очень радовался тому, что когда он приходил в заведение, то все девушки, а раньше всех Верка, кричат...
Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда к нему собралась
великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья
болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким…
«Все будет хорошо, все!» Ее любовь — любовь матери — разгоралась, сжимая сердце почти до
боли, потом материнское мешало росту человеческого, сжигало его, и на месте
великого чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая мысль...
Благодетель
великий! Какой абсурд — хотеть
боли. Кому же не понятно, что болевые — отрицательные — слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы называем счастьем. И следовательно…
Мне иногда хотелось определительно узнать, как
велика эта
боль, с чем ее, наконец, можно сравнить?
Иногда из стенки выскакивает юный человек с разбитым носом или рассечёною губою, подходит к зрителям, поплёвывая на снег, употребляя
великие усилия, чтобы сдержать слёзы
боли, обиды и озлобления.
Быть в меру строгой и в меру милостивой, уметь
болеть чужими напастями и не выдавать своих, выдерживать характер даже в микроскопических пустяках, вообще задавать твердый и решительный тон не только своему дому, но и другим — это
великая наука, которая вырабатывалась в раскольничьих семьях веками.
Я рад, что могу дать ей приют и покой и возможность не работать в случае, если она
заболеет, ей же кажется, что оттого, что она сошлась со мной, в моей жизни будет больше порядка и что под ее влиянием я сделаюсь
великим ученым.
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и
велика была её
боль…
В результате всего этого получилось одно, что совсем выбившийся из сна Дон-Кихот в начале
Великого поста не выдержал и
заболел: он сначала было закуролесил и хотел прорубить у себя в потолке окно для получения большей порции воздуха, который был нужен его горячей голове, а потом слег и впал в беспамятство, в котором все продолжал бредить о широком окне и каком-то законе троичности, который находил во всем, о чем только мог думать.
В самой же храмине здесь была такая жара и духота, что Шерамур, к
великому своему удивлению и благополучию, — тяжко
заболел: у него сделался карбункул, который он называл: злой чирей.
Петр. Эх, шибко голова
болит! Скружился я совсем! (Задумывается.) Аль погулять еще? Дома-то тоска. Спутал я себя по рукам и по ногам! Кабы не баба у меня эта плакса, погулял бы я, показал бы себя. Что во мне удали, так на десять человек хватит! А и то сказать,
велика радость сидеть с бабами, пересыпать из пустого в порожнее. Уж догуляю масленую, была не была!
— Ей-Богу… право, через
великую силу брожу, Флена Васильевна, — отговаривался Алексей. — В другой раз со всяким моим удовольствием… А теперь увольте, Господа ради. Голова
болит, ног под собой не чую, никак веснянка [Веснянка — весенняя лихорадка. Осенью зовут эту болезнь «подосенницей».] накатывает. Совсем расхилел — мне бы отдохнуть теперь.
Больной было очень плохо; она жаловалась на тянущие
боли в груди и животе, лицо ее было бело, того трудно описуемого вида, который мало-мальски привычному глазу с несомненностью говорит о быстро и неотвратимо приближающемся параличе сердца. Я предупредил мужа, что опасность очень
велика. Пробыв у больной три часа, я уехал, так как у меня был другой трудный больной, которого было необходимо посетить. При Стариковой я оставил опытную фельдшерицу.
— Аллах
Великий! Ты сжалился над старой Аминат и дал ей видеть дитя ее Израэла. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая
боль моей израненной души! Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя!
— По́стриг, — молвил Ермило Матвеич. — Постриг сегодня у них… Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда,
Великим постом как
болела матушка, в чем-то она провинилась.
Великий образ теперь принимает… Девки мои на днях у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного попа привезли.
Страшный вопрос этот все время шевелится в душе Достоевского.
Великий Инквизитор смотрит на людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку». Герой «Подполья» пишет: «Неужели же я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки
болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше
болит».
Я проснулся с
болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня откупорить! Мой гнев был так
велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз и не пошевельнулся, — Я просто и спокойно еще раз убил Вандергуда. Я стиснул спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину — и спокойно застыл в сознании моего
великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей — довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.
Как Вандергуд я испытывал — сознаюсь без стыда — жестокий страх и даже
боль: как будто сила и ярость чудовищного взрыва уже коснулась моих костей и ломает их… ах, где же мое безоблачное счастье с Марией, где
великое спокойствие, где эта чертова белая шхуна?
— Ну, господи мой, ведь я же вам говорю, какая у меня страшная
боль в животе. Рак! Я теперь даже не токмо что среду или пяток, а даже и
великий пост не могу никакой говейности соблюдать, потому меня от всего постного сейчас вытошнит. Сплошь теперь, как молокан, мясное и зачищаю, точно барин. При верной церкви уже это нельзя, я и примазался…
Нам, действительно, стыдно. Стыдно до
боли перед этим
великим артистом. Но чем же была виновата я, например, когда, уничтоженная карающей речью учителя, стала спускаться с узенькой лестницы, переброшенной со сцены в зрительный зал, то запуталась в платье и, просчитав все пять ступенек, растянулась у ног Шепталовой и Тоберг, взвизгнувших от неожиданности.
Великая русская литература XIX века не была продолжением творческого пути Пушкина, — вся она в муках и страдании, в
боли о мировом спасении, в ней точно совершается искупление какой-то вины.
В это пребывание в Москве Елизавета Петровна очень серьезно
заболела. У нее сделались страшные спазмы, от которых она лишилась чувств и жизнь ее была в опасности. Придворные страшно переполошились, но болезнь хранилась под величайшим секретом. Даже
великий князь и
великая княгиня узнали о ней только случайно.
Царь Иоанн Васильевич родился от второй супруги Василия Иоанновича — Елены Глинской. Сохранилось предание, что будто в момент рождения Иоанна была такая страшная буря, что колебалась земля. Это произошло в 1530 году, а в 1533
великий князь Василий Иоаннович внезапно
заболел и скончался.
В Перове
великая княгиня
заболела, и здесь она увидела доказательство того обязательного влияния на приближенных, которым природа столь щедро ее наградила.
Мама же не так
велика, а иногда бывает совсем маленькою; очень добра она, целует нежно, прекрасно понимает, что это значит, когда
болит животик, и только с нею можно отвести душу, когда устанешь от жизни, от игры или сделаешься жертвою какой-нибудь жестокой несправедливости.